Христианство за социальную справедливость и величие человека

ПРИМИРЕНЧЕСТВО - СОГЛАСИЕ СО ЗЛОМ
Христианство за социальную справедливость и величие человека

"Великое слово «смирение», о котором говорит нам Христос, оно превратилось в синоним компромисса, в жалкое примиренчество, в согласие со злом. Согласие со злом – это, в конце концов, работа в пользу зла. Отсюда неприятие любого протеста. Отсюда неприятие любого смелого шага. Смиряться, значит признать зло. И хотя Христос говорит о себе, что я кроток и смирен сердцем, он никогда со злом не учил мириться. И когда он обличал фарисеев, обличал Ирода, он не был примиренцем, он не был вестником компромисса. Здесь происходило уничижение человека. Вера, духовность должна поднимать человека, распрямлять его спину. Евангелие говорит и о человеке, о величии человека". О. Александр Мень.

Для светского общества начала 19 века вот это неотмирное христианство отождествилось с самим православием. Мало того, и в самих православных кругах легко шли на это отождествление. Поэтому мирскому была предоставлена почти вся инициатива. Социальная справедливость, устройство общества, такие мучительные проблемы, как крепостное право – все это было предоставлено в сферу государства, отброшено от церкви. Оно как бы потеряло для христиан всякий интерес. Отсюда стало возникать равнодушие, равнодушие к этому преходящему миру. Возник горький культурный раскол. Потому что как бы в стенах монастырей, в ограде самой церкви, что-то происходило, а в мире происходило другое. И весь 19 век этот раскол углублялся. Даже писатели-христиане, такие как Достоевский, плохо уже знали настоящую церковную традицию. А что же говорить о представителях церкви, которые были далеки от светской жизни. То есть, возникало даже два языка, как бы чуждых друг другу. Языка и в прямом смысле слова: церковного языка, который впитал в себя массу славянизмов. Примеры вы найдете, скажем, отдельные у Лескова. И языка светского. Именно поэтому русские переводы Библии 19 века сразу устаревали, они не соответствовали языку Пушкина, Гоголя, не соответствовали языку Толстого и Достоевского. Язык светский развивался сам по себе.

В эпоху Николая I, появился известный деятель русской культуры – Бухарев, архимандрит Федор. Монах, который жил в Троице-Сергиевой Лавре, ученый, богослов, библиист. Он первый поднял вопрос о том, что вот эти два понимания надо соединить, что проблемы, которые волнуют человечество: культуры, творчества, социальной справедливости и многого другого – эти проблемы не безразличны для христианства. И напротив, что в решении этих проблем духовные идеалы Евангелия могут стать источником, внутренним, для решения этих вопросов. Но на Бухарева набросились. Его травили в прессе, его довели до такого состояния, что он снял с себя монашеский сан, и вообще вышел из церковной службы. Пошел работать журналистом и вскоре умер в нищете и забвении.

Далее появляется Владимир Соловьев. Великая фигура на горизонте не только нашей страны, но и мира, мировой философии. Универсальная личность, такие рождаются раз в столетие. И он, в своих чтениях о Богочеловечестве, поставил вопрос так: Неужели Благая весть Христова, это только методика для спасения индивидуальной души? Только некий личный путь для человека, который совершенствуется, чтобы после смерти иметь вечное блаженство. Соловьев посмотрел на дело совершенно с иной точки зрения. Ведь христианство есть та линия, которая соединяет божественное и человеческое. А если это Богочеловеческое, значит, нет ничего в истории, что было бы для него безразлично. Значит, христианский идеал может впитать в себя все. Может впитать в себя и социальные проблемы, и нравственные проблемы общества. Он создавал великий синтез, чтобы два понимания христианства нашли в себе единство.

Его последователем уже в 20 веке стал столь же знаменитый наш соотечественник Николай Бердяев. Это крупнейший ум. Это мыслитель светлый и смелый. Его знает весь мыслящий мир. Он поставил две позиции: спасение и творчество. Эти позиции как бы враждуют между собой. Одна часть христиан считает, что самое главное – это просто внутреннее совершенствование, и тем самым движение к спасению. Все остальное отбрасывают. Творчество осталось в миру, осталось за пределами церкви, осталось как бы обездуховленное, лишенное того света, которое заключалось в импульсе Евангелия. И получилось странное. Человек, благодаря вот этой духовности, стал унижаться. Великое слово «смирение», о котором говорит нам Христос, оно превратилось в синоним компромисса, в жалкое примиренчество, в согласие со злом. Согласие со злом – это, в конце концов, работа в пользу зла. Отсюда неприятие любого протеста. Отсюда неприятие любого смелого шага. Смиряться, значит признать зло. И хотя Христос говорит о себе, что я кроток и смирен сердцем, он никогда со злом не учил мириться. И когда он обличал фарисеев, обличал Ирода, он не был примиренцем, он не был вестником компромисса. Так вот, здесь происходило уничижение человека, которое Бердяева необычайно задевало. Он говорил что вера, духовность должна поднимать человека, распрямлять его спину, потому что человек есть образ Божий и высочайшее существо. В Евангелии есть проповедь и о человеке, о величии человека, на которого падает небесный свет. Поэтому он хотел трактовать смирение совершенно иначе. Как открытость ко всему, как готовность принять иную точку зрения, как готовность слушать и слышать голос человека и голос Божий. Это антипод гордыни. Гордыня слышит только саму себя, гордыня замкнута в себе, она, как говорится, пожирает саму себя, живет в своем мире, в своей тюрьме. И вот Бердяев пытался найти единство между этими противоположностями, которые разрывали церковь.

Эта тенденция, столкновение двух пониманий, осталась и сегодня. Когда вы читаете Лескова, скажем, повесть «Гора», вы сразу видите, что там есть два типа христианина. Один, это художник Зенон, а другой – это вся комарилья, которая вокруг Патриаршего дворца. И множество других. Легенды, сказания, которые Лесков делает глубокими притчами. Да даже Белинский, который очень некомпетентно, очень раздраженно, очень несправедливо писал Гоголю, он ведь тоже давал свое понимание христианства. Ведь он тоже в этом письме, которое вам, наверное, памятно со школьных лет, говорил, что Христос возвестил свободу, равенство, братство и так далее. То есть он трактовал христианство как социально-оппозиционное освободительное движение. У него было, значит, свое понимание.

Когда христианство впервые оказалось вышедшим на арену античного мира, перед ним встал вопрос: как быть со всем этим наследием? Отцы церкви чаще всего были выдающимися писателями, мыслителями, поэтами, социальными деятелями своего времени. Вы можете найти у Иоанна Златоуста не только рассуждения о проблеме несправедливости, но вы найдете в его жизни попытки бороться с социальным угнетением и несправедливым распределением материальных благ. Вы найдете у Блаженного Августина знаменитое высказывание о том, что государство, живущее без закона, в принципе ничем не отличается от шайки разбойников. Вы найдете у Григория Богослова, тоже 4 век, чудесные юмористические письма, которые он писал своему другу. Православие, теоретически, всегда ориентировалось на эту плеяду, на этих отцов церкви. Но часто в этой ориентации происходила подмена. В огромном наследии отцов церкви есть особая глава, особый раздел, – это наследие пустынников. Наследие монашествующих. Оно было собрано в огромном сборнике, называющемся «Добротолюбие». Это прекрасная, по-своему вечная книга, которое очень многое может дать людям, но если оттуда извлечь то, что годится для живущих в миру. Но, вот эта традиция «Добротолюбия» она как бы стала восприниматься как единственная. А ведь она была рассчитана на людей, которых называли иноками. Инок – это значит ведущий иной образ жизни. Это тот, кто живет сознательно вне мира, вовсе не потому что он презирает мир, а потому что он лично для себя избрал эту особенную дорогу. И вот тогда-то началась такая аберрация сознания. Наследие святых отцов стало восприниматься как отрицающее культуру, хотя это на самом деле было совсем не так.

Светского не существует. Вот я не знаю, что такое «светское». Это условный исторический термин. Потому что во всем живет высокая духовность, или не живет. Даже если это написана Дева Мария, но если эта картина написана не одухотворенно, если в ней живет что-то поверхностное, пошлое, плоское, так ведь она совсем не имеет отношения к духовности. Это очень важно. Нету литературы духовной - не духовной, есть хорошая и плохая. И каждая хорошая литература всегда может быть соотнесена с вечными проблемами. Это же касается всех видов искусства и самых различных видов творчества. Христианство ничего этого не боится. Оно стоит открыто. И внемировая, так сказать, суженная модель – это наследие прошлого. Это средневековье в дурном смысле слова, живущее теперь. Оно нередко привлекает неофитов, которым кажется, что вот они становятся истинными христианами, если надевают черный платочек и ходят какой-то особой птичьей походкой. Этого ничего не требуется. Это лишь пародия, это карикатура.

Флоренский говорил, что целокупная истина, падая в наш мир, раскалывается на противоречивые части. И мы видим только вот этот расколотень. А где-то в высшем измерении соединяется парадоксальное, несоединимое, антиномичное. Такова тайна жизни.

http://www.alexandrmen.ru/