Юрский: Почему? Это искусство, но это не драматическое искусство для меня и для зрителей, которых я знаю (почти 60 лет я на сцене). Эти зрители воспитывались театром, они не забыли театр. Эти зрители сохранили во всей трудной жизни – а у каждого жизнь трудная, у поколения моего хватает встрясок – на всех этих встрясках не растеряли своего отношения к этому театру. Театр был в какой-то мере спасительным. И вообще, в России полтораста лет театр был обязательной принадлежностью, именно драматический театр. Опера, балет – это столица. А это не драматический театр, это другое: по репертуару, по целям, по всему. Тут я беспокоюсь.
Наринская: Это только к театру имеет отношение или, например, к кино тоже? Меня задело то, что вы сказали насчет актерского искусства, что оно как таковое изменилось.
Монгайт: Это выглядит поколенческим конфликтом.
Наринская: Мне интересно, притом, что я лично много смотрю кино, и считаю, что в каких-то западных фильмах актерское искусство достигает невероятных сногсшибательных высот. То, что вы говорите, имеет отношение только к российскому театру?
Юрский: К мировому театру. Что касается кино, то это другая профессия. Актер в театре и актер в кино – это разные профессии.
Наринская: Вы могли совмещать.
Юрский: Нет, я театральный актер. Играл в кино тоже, но это уже технологические вещи.
Архангельский: Вы очень верно заметили, что раньше зритель шел в театр за спасением, шел забыться другой жизнью, пожить другой жизнью.
Юрский: Нет. Пожить другой жизнью – это сегодняшний театр, по-моему. В театр он шел за тем, чтобы в себе найти силы, чтобы себя обновить, чтобы себя понять. Это как высшее достижение. Это не с каждым спектаклем случалось. Одно дело – любить актеров, любить смотреть, другое дело – через них понять или подтвердить, или возразить самому себе.
Желнов: Это, по-моему, вечный принцип. И те, кто сегодня ходит, так же подходит к тому, что они смотрят. Есть катарсис – нет катарсиса. Узнают себя – не узнают себя. По-моему, эти подходы не меняются, нет?
Юрский: По-моему, вопрос сейчас так вообще не стоит.
Желнов: А как он стоит?
Юрский: Стоит вопрос – оправдывает ли то, что человек видит рекламу. Потому что реклама очень мощная и платить ему надо дорого, тогда театр стоил дешево. Трудно было попасть, но театр стоил дешево, это был общедоступный театр. Сейчас театр не общедоступный. Кто уже пришел сейчас, если оправдывает, чем оправдывает? Наличием того числа звезд, которое обещано, и «давай, действуй, я посмотрю».
Архангельский: Я бы хотел, может быть, немного переформулировать: в чем разница между современным театром и тем, о котором говорите вы. Вы говорите, что туда человек шел за спасением. Сейчас современный театр никого не спасает, он, наоборот, бьет человека по голове. Но это сознательный ход. Мой литературный учитель рассказывал о разнице между Высоцким и Галичем. Высоцкий говорил: «Ребята, вы хорошие». А Галич говорил: «Нет, ребята, вы плохие». Галич – это современный театр. Туда человек приходит, и ему театр говорит: «Ты, в общем-то, плохой». Вот в чем разница идейная, как мне кажется.
Юрский: Да.
Монгайт: Хороший вопрос был, Андрей.
Архангельский: Я просто вот, о чем хотел вас спросить. Согласны ли вы с этой концепцией? С тем, что современный театр бьет по голове зрителя и говорит ему, что он плохой. Ваш театр все-таки говорил, что парень хороший, ему только надо постараться.
Юрский: Нет, мы говорили как раз то самое, что ввинчивало в человека чувство греха. Не знаю. Меня смущает еще и усиливающаяся технологичность современного театра. Она мне кажется, противостоит тому, что называется актерским искусством. Она сильнее гораздо, подменяет его.
Смотреть полностью на "Дожде": "Мединский - страшный человек".